Он иногда думал о том, чтобы съесть своего брата. Восстановить справедливость. Сделать целым то, что с самого начала должно было быть таковым. Но его половина, бездарно откромсанная хирургическим скальпелем, не хотела, отказывалась дополнять его. Он думал об этом так. Пока эта странно независимая часть его не ушла. Вдруг высвободилась из того что связывало их, высвободилась как птица из чьих-то дурацких сетей... высвободилась, унося с собой все. Зацепила все его внутренности и унесла в кровавом месиве кишок.
Это было как потеря слуха. В какой-то момент вокруг наступила удушающая тишина. Он даже не сразу понял что произошло. Рывок, прикосновение к еще теплой, но уже мертвой коже... и пустота.
Эта внезапная пустота внутри была похожа на дикий голод. Он впивался зубами во все, до чего мог дотянуться в попытке откусить, проглотить, наполнить себя хоть чем-нибудь. Он почти ничего не видел, не различал людей и предметы. Голод, голод. Все подношения для пустоты внутри лишь бы она не съела его самого.
Потом внезапно вернулся голос, и он выпустил из себя последние крючки, рыболовные крючки которые, казалось, прорывались прямо сквозь легкие. Он не слышал звука, который издавал. Не мог понять легче ли ему с развороченными легкими или нет. Возможно, так было больше воздуха.
Он помнил тяжелые руки, запах влажных кожаных перчаток и белое вафельное полотенце, которое очень быстро перестало быть белым. Это как будто было грузиками, грузами, которые придавили его к реальности не позволяя высвободиться, высвободиться и уйти, как это сделал брат. Он даже не знал, хотелось ли ему, чтобы его держали крепче или чтобы отпустили... но он рвался. Он рвался пока пустота не схлопнулась, как будто закрыли какую-то дверь, и натяжение не ослабло. Лески провисли, крючки перестали вспарывать кожу, оставаясь мертвой болью с металлическим привкусом.
Это было даже хуже.
Руки в перчатках были по-прежнему здесь, удерживали, заземляли.
Он разрыдался.